Лирика Ахматовой периода ее первых книг («Вечер», «Четки», «Белая стая») почти исключительно лирика любви.  Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и,  казалось бы до конца разыгранной теме.
Новизна любовной  лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее  стихов, опубликованных  еще  в  «Аполлоне», но, к  сожалению, тяжелое  знамя  акмеизма, под  которое встала молодая поэтесса,  долгое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальный  облик и заставляло  постоянно  соотносить  ее  стихи то с акмеизмом, то с символизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый план  лингвистическими или литературоведческими теориями.
Выступавший на вечере Ахматовой( в Москве в 1924 году), Леонид Гроссман остроумно  и справедливо говорил:  «Сделалось почему — то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на  «Четках» и «Белой стае». Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплин начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком  материале  этих  замечательных  образцов  любовной  элегии. К  поэтессе можно было применить горестный стих Блока:  ее лирика стала «достоянием доцента». Это,  конечно,  почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно,  но это менее всего захватывает то неповторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бесчисленным читательским поколениям».
И действительно ,  две вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, одна из которых  принадлежала В. Виноградову, а другая Б. Эйхенбауму, почти не раскрывали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то есть воплотившегося  в слове человеческого содержания. Книга Эйхенбаума, по сравнению с работой Виноградова, конечно, давала несравненно больше возможностей составить себе представление об Ахматовой — художнике и человеке.
Важнейшей и, может быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума  было  его соображение о «романности» ахматовской лирики, о том, что  каждая  книга  ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий к тому же в своем генеалогическом  древе  русскую  реалистическую  прозу.  Доказывая  эту мысль, он писал в одной из своих рецензий:  «Поэзия Ахматовой — сложный лирический роман.  Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных  линий, можем  говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к другому мы испытывали  характерное чувство интереса к сюжету — к тому, как разовьется этот роман».
О «романности»  лирики  Ахматовой  интересно  писал  и  Василий  Гиппиус(1918). Он видел разгадку успеха и влияния Ахматовой(а в поэзии уже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное значение ее любовной  лирики  в  том, что  эта  лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме романа.  И действительно,  рядовой читатель может  недооценить звукового и ритмического богатства таких, например, строк:» и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов»,- но он не может не  плениться  своеобразием этих повестей — миниатюр,  где в немногих строках рассказана драма.  Такие миниатюры — рассказ о сероглазой девочке и убитом короле и рассказ о  прощании  у ворот(стихотворение «Сжала руки под темной вуалью…»), напечатанный в первый же год литературной известности Ахматовой.
Потребность в романе — потребность, очевидно, насущная.  Роман стал необходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами  Лермонтова, из  каждой  ее радости.  В нем увековечивались сердца с не приходящими особенностями, и круговорот идей,  и неуловимый фон милого  быта.  Ясно, что роман помогает жить.  Но роман в прежних формах, роман, как плавная и многоводная река,  стал встречаться все реже, стал сменяться  сначала  стремительными  ручейками(«новелла»),а  там  и мгновенными «гейзерами».  Примеры можно найти,  пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматовской современности  Лермонтовский  «роман»  — «Ребенку», с его загадками, намеками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом романе — миниатюре, в поэзии  «гейзеров»  Анна Ахматова достигла большого мастерства.  Вот один из таких романов:

» Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся.

Полу ласково, полу лениво

Поцелуем руки коснулся.

И загадочных  древних ликов

На меня посмотрели очи.

Десять лет замираний и криков.

Все мои бессонные ночи

Я вложила  в тихое слово

И сказала его напрасно.

Отошел ты.

И стало снова На душе и пусто и ясно».
Смятение.

Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте ,взгляде, слове. Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой,  принципиально не завершены и подходили не столько на маленький роман в его,  так сказать,  традиционной форме,  сколько на  случайно  вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то,  что происходило  между  героями прежде.

» Хочешь знать, как все это было?

Три в столовой пробило,

И прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

«Это все… Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Еще тогда!» «Да».»
Хочешь знать,  как  все  это было?

   Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус  и  называл «гейзерами», поскольку в подобных стихах — фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого  плена  молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.
Стихотворение «Хочешь знать, как все это было?..» написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка «Вечер»(1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже  выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала «фрагмент» связному,  последовательному и повествовательному  рассказу, так  как  он  давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того,  как ни странно,  фрагмент  придавал изображаемому  своего рода документальность:  ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.
Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не  «обработанную» запись в дневнике:

»  Он любил три вещи на свете:
За вечернее  пение,  белых  павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.
…А я была его женой».
Он любил…

  Иногда такие любовные «дневниковые» записи были более распространенными, включали в себя не двух,  как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на «романную страницу» неизменно сохранялась и в таких миниатюрах:

» Там  тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет,

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

                   Огонь зажгут, а все-таки темно…

Не оттого ль хозяйке  новой  скучно,

                   Не оттого ль хозяин пьет вино,

И слышит,  как за тонкою стеною

                   Пришедший гость беседует со мною».
Там тень моя осталась и тоскует…

В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего  монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психологической прозе Толстой.
Особенно интересны стихи о любви,  где Ахматова — что,  кстати, редко у нее — переходит к «третьему лицу»,  то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность,  размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

» Подошла.  Я волненья не выдал,

                     Равнодушно глядя в окно.

Села словно фарфоровый идол,

В позе, выбранной ею давно,

Быть веселой — привычное  дело,

                     Быть  внимательной — это трудней…

                     Или томная лень одолела,

После мартовских пряных ночей?

Утомительный гул разговоров,
Желтой  люстры безжизненный зной,

И мельканье искусных проборов,

Над  приподнятой  легкой  рукой.

Улыбнулся опять  собеседник,

И с надеждой глядит на нее…

Мой счастливый богатый  наследник,

Ты  прочти  завещанье мое».
Подошла. Я волненья не выдал…